Please enable JavaScript.

Coggle requires JavaScript to display documents.

Почему надо читать Сорокина ((Анализ литературных произведений и…

- - - - «Строя тексты на отбросах социалистического реализма, он взрывает
        их неожиданным сломом повествования, матом, предельным сгущением текста-концентрата, состоящего из сексуальной патологии, тотального насилия, вплоть до каннибализма и некрофилии. Под коркой текста обнаруживается словесный хаос и бред»
        
        Сорокин сначала умело воспроизводил какой-то узнаваемый дискурс (чаще всего он использовал соцреа-листический материал, работая с текстами,
        созданными в лучшую для социалистического реализма пору - в 1940-50-е гг.), после чего происходил резкий семантический и стилевой сдвиг: далее следовали сцены чудовищного насилия, сексуальных патологий, мат, порой связная речь уступала место бессвязной и т. д.
        
        Обратимся в этой связи к циклу рассказов «Первый субботник», поскольку именно на этом материале особенно удобно исследовать специфику интересующих нас ритуальных действ. В рассказе «Геологи» загадочный ритуал начинается после того, как опытный специалист Иван Тимофеевич предлагает зашедшим в тупик коллегам - участникам геологической партии - «помучмарить фон-ку» [5, с. 425].
        Обрадованные молодые геологи встают рядом с вышедшим на середину избы и присевшим на корточки Иваном Тимофеевичем и повторяют за ним непонятные слова: «Мысть, мысть, мысть, учкарное со-пление» [5, с. 425]. Главный же элемент ритуала состоит в том, что молодежь вытягивает вперед ладони, «образуя из них подобие корытца» [5, с. 425], а Ивана Тимофеевича рвет в это корытце, после чего геологи продолжают повторять свои заклинания, бережно удерживая в руках «густую, беловато-коричневую» [5, с. 425] рвотную массу.
        
        В «Заседании завкома» загадочное ритуальное действо начинает милиционер, который сперва высказывает предложение расстрелять нарушителя дисциплины, чье поведение рассматривалось на заседании, а затем, после недолгого отсутствия в зале, врывается туда вновь «с диким, нечеловеческим ревом» [5, с. 440]. Вслед за милиционером и все остальные участники заседания начинают выкрикивать слово «Прорубоно!» [5, с. 440] и совершать чудовищные действия - преимущественно садистского и садомазохистского характера. Так, Симакову «вырвало на затылок Хохлова», Звягинцева «вцепилась себе ногтями в лицо и потянула руки вниз, разрывая лицо до крови» [5, с. 440], а затем «вложила дуло пистолета себе в рот и нажала спуск» [5, с. 443]. Центральным же действом оказывается коллективное убийство уборщицы с помощью таинственного набора металлических труб, которые находятся в милицейском футляре вперемешку с кусками гниющей червивой плоти: «В одной половине лежала кувалда и несколько коротких металлических труб, другая половина была доверху заполнена червями, шевелящимися в коричневато-зеленой слизи. Из-под массы червей выглядывали останки полусгнившей плоти» [5, с. 441]. Вбив все трубы в тело не сопротивляющейся уборщицы, все участники ритуала зачерпывают пригоршнями червей из футляра и закладывают их в образовавшиеся отверстия.
        
        В рассказе «Соревнование» началом ритуальной акции оказывается прыжок в воду Лохова, ранее распилившего напарника - этот поступок становится своего рода сигналом для трех ребятишек, удивших рыбу на берегу: «Один из мальчиков бросил удочку, подпрыгнул и, совершив в воздухе сложное движение, упал плашмя на землю. Двое других подбежали к нему, подняли на вытянутых руках, свистнули. Мальчика вы-
        рвало на голову другого мальчика. По телу другого мальчика прошла судорога, он ударил ногой в живот третьего мальчика» [5, с. 421]. Главным же элементом акции оказывается монолог третьего мальчика (этим монологом и завершается текст), в котором речь идет о загадочных, магического характера, манипуляциях с животной и человеческой плотью - прежде всего фигурируют две субстанции: «гной и сало» [5, с. 422].
        
        В рассказе «Обелиск» воспроизводятся действия двух героинь, матери и дочери, у братской могилы, где покоится погибший в 1943 г. супруг и отец. В долгом причитании женщины отчитываются перед покойным о тех магических ритуальных действиях, которым он обучил их и которые завещал неуклонно исполнять. Исполняемые женой и дочерью акции связаны в основном с экскрементами, из которых отжимается и пьется сок (разумеется, фигурируют и неизменные черви), и ритуальными побоями: «После, родной мой папочка, когда сок говн отойдет к вечеру, я раздеваюся, ста-новлюся на колени перед фотографией твоей и из кружки твоей заповедной пью сок говн мамочки моей родной, а мамочка бьет меня по спине палкою твоей...» [5, с. 549]
        
        2 more items...
- - - - Ну, с Питером у меня другие совсем отношения. В нем есть, конечно, холодная правильность, и красота, и имперская чудовищность, но, в отличие от Москвы, это прежде всего город… Большой, северный, убитый советской властью, город-призрак. Я оказался там впервые в середине семидесятых, и у меня было такое чувство, что только-только сняли блокаду… Я не мог себе этого объяснить. Была зима, я тогда занимался рисунком, живописью, ходил по этим дворам питерским и рисовал «руинированные» места… И хотя это тоже, конечно, город нечеловеческого размера, но в нем все-таки предпринято некое эстетическое усилие, в нем есть место человеку. Там нет ощущения, что в этом городе живет власть, нет властного пресса… Нет, не так. Питер брошен властью. Вот! И всегда чувствовалось, что это — столица, из которой сбежали правители. Безусловно, из него вместе с правителями ушли главные жители, или были уничтожены, или остались в меньшинстве. А потом он заселялся крестьянами. В Питере есть некий трагический уют. А в Москве есть трагический неуют.
        
        Одно дело, когда ты написал это на бумаге, и другое — когда это разыгрывают. Вообще, когда актер выходит на сцену и начинает что-то… представлять, все очень легко может обернуться глупостью, пошлостью. Ведь человек демонстрирует в первую очередь себя, свою телесность. Поэтому каждый раз я с настороженностью иду на премьеру. Это всегда некое вытягивание кишок, честно говоря. Знаете, ведь я уходил с трех премьер своих театральных — я не мог этого ужаса видеть…
        
        Я у него такую цитату нашла: «Здесь у немцев такая возбуждающая к труду атмосфера, они так усердно, мужественно и разумно работают, что, знаете, невольно чувствуешь, как растет уважение к ним, несмотря на буржуазность».
        
        Нужно, чтобы писатели изобретали что-то новое, а не пользовались чужой литературной мебелью.
        
        Я вдруг представил: Толстой, Достоевский… И подумал: но это же два полена, да? Увесистых! Пропадает тепло!
        
        Да. Семь лет я не писал романы, не шли просто. Это случилось как раз в девяностые годы, видимо, потому что было распадное время такое, оно стремительно менялось, и язык литературы не успевал. Я писал пьесы тогда. И еще сценарии, «Москва» тогда была написана, «Копейка».
        
        1 more item...
- - - - По этой причине многие произведения Сорокина отмечены бескомпромиссной борьбой с литературоцентризмом, «натурализацией» художественного текста и сакрализацией фигуры поэта или писателя. Деконструируя жанрово-стилевые каноны социалистического реализма, классического реализма и классического модернизма, Сорокин добивается снятия «мистической паутины» с литературной деятельности.
        
        Абсурдизм
        
        Впервые представленный в романе «Голубое сало», «новорусский язык» является новаторским художественным конструктом, который резонировал свойственный постмодернизму дух плюрализма, многоязычия и муль-тикультурности.
        
        восприятие человеческой жизни в качестве тягостной ноши и болезненное внимание к проявлениям насилия.
        
        «Есть два полюса — хаос и порядок, — сказал писатель. — Меня оба они привлекают, как магнит. Меня качает между жесткими и хаотическими структурами. В этом и спасение: сегодня одно, завтра — другое»684. Очевидно, именно в таком мировосприятии коренится причина бинарной структуры множества произведений Сорокина, которая впоследствии приобрела эстетические основания.
        
        Сорокин начинает писать в наивно-реалистической манере, но вскоре рецептирует традицию позднего модернизма, активно используя гротескно-абсурдистскую образность. Под воздействием визуальных практик концептуализма, поп- и соц-арта писатель вырабатывает собственную оригинальную поэтику, не имеющую аналогов в русской литературе. В основе творческого метода Сорокина лежит дистанцированное отношение к литературе, восприятие художественного произведения как предмета, с которым возможны любые манипуляции. Эта установка вырывает литературное произведение из этического контекста, делает невозможным восприятие литературы как «учебника жизни», а автора превращает в искусного ремесленника. Такое понимание задач искусства идет вразрез с традициями русской классической литературы, но оказывается созвучным исканиям русского и западноевропейского авангарда.
        
        1 more item...